альтернативный текстНа этой фотографии Сергею Голубкову 18 лет. Неиссякаемый оптимизм был дан ему от рождения и помогал творить великие дела всю жизнь.
Сергей Голубков со своими одноклассницами. С Таней Кореньковой-Додух (стоит слева) Сергей дружил всю жизнь.
Семья родственников, в которой Сергей жил на первом и втором курсе в Санкт-Петербурге. В одной комнате…
Дедушка Еспер Всеволодович Иванов со своими внуками Леонидом, Сергеем и Густавом Голубковыми.
Фирменная улыбка Сергея Голубкова, не покидавшая его всю жизнь, до последнего вздоха. 1961 г., Сталинград
Леонид Ефименко, Евгений Гусев, Сергей Голубков и Владимир Додух. Они не только вместе учились в Ленинградском технологическом институте, но и жили в одной комнате в общежитии, и дружили всю жизнь.
Фотография Сергея и Инги из фотоателье сразу после загса 18 декабря 1958 года.
Рядом с Сергеем – мама Инги, Нина Павловна Васильева, спасительная тёща.
Всю жизнь Сергей Викторович занимался спецхимией: сначала производил, потом – руководил этой огромной подотраслью в стране.
Дискуссия Сергея Викторовича Голубкова и Марка Анатольевича Захарова в Театре Ленинского комсомола по поводу производственной темы на сцене была опубликована во французском журнале «Пари Матч», 1982 г.
Лауреаты закрытой Ленинской премии 1972 года: слева направо – И.В. Мартынов, С.В. Голубков, В.М. Зимин, А.П. Томилов, И.М. Мильготин.
Главным в Клубе СОП (санитарно-обмывочный пункт) был волейбол!
В Москве Сергей Викторович пристрастился к теннису, но его страстью с детства и до последних дней оставались шахматы.
Друзья Голубковых в Волгограде – большая семья Бисекеновых. Рядом с Сергеем Викторовичем – Галия и Инга. Обе – в одинаковых платьях. Весьма распространённая ситуация в СССР, поскольку все отоваривались в одних и тех же магазинах с ограниченным ассортиментом.
На корпоративах советских времён приглашённые звёзды не требовались. Танец маленьких лебедей – коронный номер Сергея Викторовича (второй справа в первом ряду), начало 70-х годов.
Леонид Аркадьевич Костандов, министр химической промышленности СССР, и его заместитель, верный и надёжный друг Сергей Викторович Голубков.
Сергея Викторовича Голубкова и Юрия Михайловича Лужкова связывали множество совместных полезных дел, смелых реализованных проектов и тёплая дружба.

Химическое сродство

Два с половиной года назад мы опубликовали интервью «Большая химия сегодня и завтра» с Сергеем Викторовичем Голубковым, доктором химических наук, профессором, лауреатом Ленинской премии, в прошлом — первым заместителем министра химической и нефтеперерабатывающей промышленности СССР, а ныне первым вице-президентом ЗАО «Росхимнефть», вице-президентом Союза химиков РФ (см. «Химию и жизнь», 2011, № 9). Публикация заинтересовала читателей, что и неудивительно. Ведь за каждым словом интервью стоят мудрость, жизненный и профессиональный опыт, глубокие знания, неравнодушие и государственное мышление. Мы с легкостью пообещали читателям, что вскоре последует продолжение разговора. Правда, пауза затянулась. Но теперь мы наконец выполняем свое обещание. Второе интервью с С.В.Голубковым, которое взяла главный редактор журнала Л.Н.Стрельникова, также посвящено настоящему и будущему большой химии в России, проблемам и мировым тенденциям.

Сергей Викторович, после нашего разговора о проблемах большой химии в России прошло два с половиной года. Что-то изменилось за это время?

Сегодня химия окончательно потеряла вертикаль в управлении. Химическую отрасль с ее сотнями предприятий раздербанили между Минпромторгом, Минпромэнерго и государственной корпорацией «Ростехнологии». По ходу дела часть существенных кусков химии отдали Минобороны, Минсельхозу, РАН и Минобрнауки. Вся сырьевая химия, которая определяет уровень химизации страны, передана Минэнерго, а вся сложная химия — Минпромторгу.

Но это же возможный подход? Ведь химия проникла во все отрасли экономики — энергетику, транспорт, машиностроение, легкую промышленность, сельское хозяйство, космос.

Верно, такой подход возможен. Однако здесь есть две серьезные проблемы. Первая заключается в том, что ни в Минпромэнерго, ни в Минпромторге нет достаточного количества профессиональных химиков, которые понимали бы суть химических производств и промышленных процессов, их внутреннюю логику, внутренние и внешние связи. Это очень сложная и опасная в неумелых руках отрасль, поэтому управленцы в химической отрасли обязаны обладать базовыми знаниями в области химии и химических технологий. Вторая проблема — разобщенность предприятий. Растащили химпром по кусочкам в разные стороны, но не подумали о взаимодействии между подотраслями. А между тем химическая отрасль — это единый организм, по сосудам которого текут сырье, полупродукты, продукты, отходы, превращающиеся в сырье. Отдельные части этого организма связаны множеством связей, они взаимодействуют между собой как в любой системе. Это должны понимать министры, а если не понимают, то правительство должно держать эту ситуацию в своих жестких руках.

Для того чтобы понимать и обеспечивать эффективное взаимодействие, надо постоянно анализировать ситуацию. А с аналитиками у нас в стране тоже проблема. На одном из слушаний в Общественной палате прозвучало, что в органах государственной власти и в силовых структурах не хватает 17 тысяч аналитиков.

Удивительно, что это кто-то подсчитал. На самом деле, если власть исповедует принципы «рынок все сам отрегулирует» и «все, что надо, купим», то никакая аналитика ей не нужна. Поэтому мнения экспертов власть не интересуют, хотя формальности соблюдены — экспертные советы есть. Однако, как говорят англичане, время и течение реки не ждут человека. Без аналитики невозможно двигаться вперед, разрабатывать стратегии. Еще раз хочу повторить то, о чем мы говорили два года назад. Всем отраслям экономики, включая химпром, всем предприятиям и их владельцам необходимо знать, куда планирует идти государство, чего хочет достичь, каковы цели. Если чем и занимаются министерства во всем мире, так это анализом, прогнозом и планированием. Иначе государство не может функционировать. В этом смысле наше Минэкономразвития со своими функциями не справляется.

Кстати, сейчас Минпромторг и Минэнерго по поручению правительства РФ разрабатывают стратегию развития химического и нефтехимического комплекса до 2030 года.

Верно, и вот тут-то аналитика и понадобилась. Минпромторг заказал эту работу российской консалтинговой компании Strategy Partners Group. Наконец-то мы получили хоть какой-то обобщающий документ, толково проработанный в его аналитической части. Иными словами, теперь мы представляем в цифрах мировой и российский химический комплекс. Но, к сожалению, этим анализом стратегия пока что и ограничилась. Главная же ее часть — четкий план действий до 2030 года — пока не получилась. И в этом смысле стратегии нет, так считают специалисты из химической отрасли, потому что на основании слишком общих рассуждений и обязательных модных слов невозможно составить четкий план последовательных действий до 2030 года. Хотя чиновников «стратегия» устраивает, они привыкли к общим туманным формулировкам.

Почему стратегия не получилась?

Сам думаю об этом. Либо специалистов подрядили не тех, либо Минпромторг и Минпромэнерго неправильно сформулировали техническое задание.

Но, как я понимаю, аналитическая часть стратегии вам понравилась. Поделитесь с нашими читателями наиболее интересными цифрами и тенденциями, если, конечно, это не государственная тайна.

Конечно, это не тайна. Как не тайна и то, что прежняя стратегия развития химпрома до 2015 года была успешно провалена. На самом деле документ лишь подтвердил обобщенными цифрами наше понимание, что мы сильно отстаем от мира по объемам производства и номенклатуре, стоим в стороне от мировых трендов. Мировая химия продолжает быстро развиваться. Даже там, где ВВП топчется на месте, химия обязательно растет, и растет преимущественно. Сегодня химический комплекс становится локомотивом мировой экономики: к 2030 году его рост превысит рост мирового ВВП в полтора раза. Здесь лидируют страны с крупнейшими экономиками — Китай, США, Япония и Германия. Наше место — тринадцатое. Объем производства российского химического комплекса в три с половиной раза меньше, чем в Германии, в пять раз меньше, чем в Японии, в восемь раз меньше, чем в США, и в десять раз меньше, чем в Китае. А производительность труда — в семь раз меньше, чем в США и Японии. Поэтому неудивительно, что, скажем, тонна ПВХ у нас стоит на 30% больше, чем в США, тонна аммиака — на 15%. То же самое касается полиэтилена низкого и высокого давления.

Впрочем, и сырье у нас дороже: внутренняя цена на газ в России на 21% выше, чем в США. И электроэнергия у нас до- роже — в три раза по сравнению с Китаем и в два с половиной раза по сравнению с США. И тарифы на железнодорожные перевозки у нас на 20% выше, чем в США. Не говоря уже об износе основных фондов крупных и средних химических производств, который составил 44,4% в 2011 году. То есть по эффективности российский химический комплекс сильно уступает западному.

Дело ведь не только в производительности труда и эффективности, но и в номенклатуре продукции, которую мы производим и продаем, в соотношении «экспорт— импорт» и его структуре. Как здесь выглядит Россия?

Россия по-прежнему выглядит как сырьевая страна, согласившаяся с этим позорным статусом 20 лет назад. Что мы экспортируем? Серу, мочевину, аммиачную селитру, хлористый калий, диаммоний фосфат, аммофос, безводный аммиак, метанол, капролактам, акрилонитрил. Все эти продукты, к слову сказать, мы производим на заводах, созданных еще в советское время. Полиэтилен, полиамиды, ничтожное количество изделий из пластмасс, стеклошарики, технический углерод, стирол, н-бутанол, изобутанол, каучук — все это так называемый первый передел, который не может принести большого дохода. Ни одного стоящего продукта!

А что покупаем на Западе? На самом деле покупаем то, что произведено из наших же материалов и веществ, перечисленных выше: химические средства защиты растений, изоцианаты, лаки, эмали и краски, ПАВы, кинофотоматериалы (100%), добавки к полимерам и катализаторы, ПВХ и акриловые полимеры, ПЭТФ, волокна и нити. Последних производим 20 тысяч тонн, а закупаем 175 тысяч, чтобы обеспечить работу мелких фирм, производящих ткани и материалы. Но почему закупаем? Почему не сделать самим, если есть спрос на внутреннем рынке? Ведь умеем же. В СССР мы производили более миллиона тонн волокон в год.

А что в сегодняшнем мировом химпроме поражает вас больше всего?

Есть страны, которые не перестают удивлять не только меня, но и весь мир. Это страны БРИК — Бразилия, Индия и Китай. В Китае химический комплекс признан приоритетной отраслью. Он планирует к 2020 году удвоить долю химической продукции в ВВП. И это не пустые декларации — сделают! У Индии тоже грандиозные цели. Она намерена к 2017 году увеличить в три раза объем производства химической продукции (до 290 миллиардов долларов) и занять 6% мирового рынка. Это примеры стран, где осуществляется планомерная государственная политика и поддержка в области большой химии. Да и США занимаются государственной поддержкой низких цен на газовое сырье для химического комплекса, который считается основой новой индустриализации США.

Неужели все дело только в государственной поддержке и планировании? Может быть, в этих странах есть какие-то дополнительные условия?

Государственная поддержка, планирование и целеполагание на самом высоком уровне власти — это очень много. Но к этому надо добавить рациональное использование ресурсов и освоение новых технологий. Возьмем, к примеру, Китай. Китайцы сегодня перерабатывают для химии 3 миллиарда 400 миллионов тонн угля в год. Это безумное количество они превращают с помощью газификации в сырье для большой химии. Для сравнения: мы добываем 300 миллионов тонн угля и весь уголь продаем. У нас, конечно, есть газ и нефть, поэтому переработка угля пока не столь актуальна. Но приведенные цифры просто демонстрируют мощь китайского химпрома.

А теперь о США. Американцы, начавшие добывать сланцевый газ, тоже планируют за его счет неуклонно повышать долю химии и каждый год приращивать ее на 50 миллиардов долларов. Нам это трудно представить даже в самых смелых мечтах.

В большой химии индикатором развития может служить лакокрасочная промышленность. За последние 11 лет она в России выросла на 6%, то есть, считайте, не выросла вообще, хотя наш президент обещал удвоения с подачи своих государственных чиновников. А в Китае — в семь с половиной раз.

Химический комплекс — одна из самых наукоемких отраслей промышленности. Технологии переработки сырья, изготовления основных продуктов постоянно совершенствуются. Но и здесь нам ловить нечего. Расходы на исследования и разработки в России в области химии в 2011 году были в сотни раз меньше, чем в США и Китае. Причем на Западе инвестированием в исследования и разработки занимаются крупные химические корпорации, такие как американские Dow, DuPont и BASF, выделяющие на эти цели от полутора миллиардов и больше долларов в год. А у нас такой практики нет. Вот и ответ на вопрос, почему они впереди.

Не получается ли, что поезд уже ушел и у нас нет шансов наверстать упущенное?

Нет, в России есть все фундаментальные предпосылки для развития химического комплекса. Прежде всего — наличие сырья, нефти и газа, и доступа к нему. В этом смысле мы в гораздо лучшей ситуации, чем Китай, не говоря уже о европейских странах и Японии. Мы также располагаем потенциально крупным внутренним рынком, который надо лишь умело развивать. У нас пока еще есть кадры, научные и технологические. Другое дело, что наши исследователи не вовлечены в решение больших национальных задач в области химии, не получают заказов на исследования и разработки от промышленности и поручений от государства. Да и базовая инфраструктура, на основе которой можно строить современный химический комплекс, у нас тоже есть. Тем обиднее, что Россия катастрофически отстает от мировых лидеров химпрома.

А что значит «современный химический комплекс»? Он чем-то отличается от того, что вы строили еще во времена СССР, в шестидесятые — семидесятые годы, вместе с Леонидом Аркадьевичем Костандовым?

Сегодня мировые лидеры химпрома развиваются за счет создания так называемых кластеров. В определенных местах, где есть хороший доступ к сырью, возводят крупные мощности по производству базовых для большой химии продуктов, скажем, этилена и пропилена. Это — матка кластера. А уже вокруг этих мощностей, на той же территории, строят всю нефтехимию и крупнотоннажную химию. Мелкое же и среднее химическое производство разворачивают ближе к потребителю. Таков общий принцип. Например, в США 90% всей химии сосредоточено в Техасе. Сюда привозят нефть танкерами, здесь расположены нефтеперерабатывающие заводы, которые поставляют сырье для производства этилена и пропилена. И здесь же этилен и пропилен превращают в основные полупродукты для большой химии. Одним словом, здесь — матка. А конечные продукты компании Dow, DuPont, Kodak, BASF и другие делают по всей стране.

Ключевые слова здесь — крупные мощности. Только они позволяют сделать химические заводы эффективными по энергетике, по использованию территорий. Леонид Аркадьевич Костандов, министр химической промышленности в советские времена, чье столетие мы будем отмечать в будущем году, очень много сделал для создания таких предприятий в нашей стране. По тем временам они были действительно крупными: производство окиси этилена в Дзержинске — 200 тысяч тонн, полиэтилена в Буденновске — 350 тысяч тонн. Но сегодня они выглядят не такими уж и большими, потому что мощности западных кластеров измеряются миллионами тонн. Чем меньше мощность, тем больше эксплуатационные затраты. На производстве полиэтилена в Буденновске работает в пять раз больше людей, чем на миллионнике на Западе. Поэтому и зарплаты, которые зависят от выработки предприятия, у наших работников ниже: в целом фонд оплаты труда на пред- приятии гигантский, а каждый работник получает очень мало. Промышленные гиганты выигрывают, потому что они способны подвергаться автоматизации, минимизировать численность сотрудников, обеспечивать высокую выработку и высокую зарплату.

Но мне кажется, что в верхах нашей власти только и говорят о кластерах. Это слово стало модным, как «инновации» и «модернизация».

Да, говорят, но не понимают, о чем говорят. Пока что у нас нет ни одного кластера, даже в проекте, а на Западе их десятки. Конечно, строительство кластера — дело дорогое, потребуется вложить от пяти до десяти миллиардов долларов за два-три года. Но годовая отдача от такого кластера — как минимум 15 миллиардов! Плюс он обеспечит сырьем всю малую и среднюю химию. Именно по этому пути идут сегодня Индия, Южная Корея, арабские страны Персидского залива.

Однако дело не только в больших инвестициях. Чтобы спроектировать и возвести кластер, надо чувствовать химическое сродство, понимать, какие продукты, важные для экономики, тяготеют друг к другу. А это понимают только химики, которых нет среди людей, принимающих государственные решения, но которые есть в сообществе российских химиков.

Если у нас есть понимающие химики в промышленности, то почему они не пытаются создавать кластеры? Хотя понятно, что это гигантские деньги, здесь без государства не обойтись.

Конечно, пытаются в силу своих возможностей. Возьмем, к примеру, «КуйбышевАзот». Этот азотно-туковый комбинат мы построили еще в конце шестидесятых годов. К чести его руководителей, комбинат не только сохранили, но и сумели приспособить к новому времени. Здесь производят аммиак — один миллион тонн в год. Вот вам и матка. Но если прежде аммиак тут же использовали в основном для получения минеральных удобрений — аммиачной селитры и карбамида, то сегодня здесь делают, используя аммиак, капролактам, а из капролактама — полиамид, основу множества пластиков, пленок и прочных нитей. Вот вам химическое сродство и, по сути, небольшой кластер. А казалось бы, где минеральные удобрения и где полимеры. Кстати, сегодня «КуйбышевАзот» входит в десятку крупнейших мировых производителей капролактама и лидирует в России, СНГ и Восточной Европе по производству полиамида-6. Более того, Виктор Иванович Герасименко, генеральный директор «КуйбышевАзота», прикупил в Курске предприятие для производства волокон из полиамида, а в Саратовской области — текстильные фабрики, где из этих волокон делают ткани.

Значит, можно модернизировать старые предприятия и превратить их в кластеры?

В некоторых случаях — да, но в большинстве случаев — нет. Много крупных химических и нефтеперерабатывающих заводов (НПЗ) мы строили в советское время на территориях союзных республик — на Украине и в Белоруссии, в Узбекистане, Армении и Азербайджане. Строили специально ближе к источникам сырья и к границам СССР, чтобы облегчить и оптимизировать транспортировку продуктов за рубеж. Сегодня эти заводы нам не принадлежат, а верно служат братским народам. В результате у нас остались предприятия, расположенные не на месторождениях, не на границах и не той мощности. А это означает, что нам необходимо возводить новые кластеры большой мощности на территориях, привязанных к сырью и транспортной инфраструктуре. Кстати, белорусы на больших НПЗ, которые мы построили много лет назад в Мозеле и Новополоцке, перерабатывают нефть лучше, чем мы.

Разве у нас нет крупных нефтеперерабатывающих заводов?

В том-то и дело, что нет! И это на самом деле катастрофа. У нас есть сотни так называемых НПЗ. Но это одно название, потому что производительность такого заводика в лучшем случае 100 тысяч тонн, а на Западе — 50 миллионов! Много мелких НПЗ — это очень плохо. Поэтому у нас глубина переработки нефти никакая, а последствия очевидны. Вот вам лишь один пример — отвратительные дороги. Они такие во многом потому, что у нас нет высококачественного битума.

Глубина переработки обеспечивается вторичными процессами — крекингом и риформингом, которые требуют соответствующих катализаторов, высокой температуры и так далее. Вы же сами подробно об этом писали (см. «Химию и жизнь», 2010, № 1). А когда установки маленькие, то невозможно ставить эти процессы, не те объемы. Вот почему на мелких НПЗ мы не можем получить качественный бензин, качественный керосин, качественный битум. Мы сами себе врем, когда заявляем, что сделаем бензин евро-4. Это невозможно сделать без глубокой переработки. Хорошее топливо можно получить только за счет хорошего процесса, а на мелких НПЗ хорошие процессы не работают.

Считается, что если в стране перерабатывается тонна нефти на одного жителя в год, то этот человек должны быть счастлив. Вот такая своеобразная мировая норма. Есть, правда, одна оговорка — «грамотно перерабатывается». Мы добываем больше 500 миллионов: около 300 миллионов перерабатываем на своих мелких НПЗ, а остальные 200 миллионов отправляем на экспорт, и слава Богу, что пока нашу нефть покупают. Иными словами, мы перерабатываем не тонну нефти на человека, а целых полторы тонны, но счастья нет. И все потому, что перерабатываем плохо, тратим много энергии и сырья, чтобы выдать плохой бензин, дизель и мазут. И если на Западе октановое число бензина повышают хорошей химией, увеличивая содержание разветвленных углеводородов в светлых фракциях, то мы добавляем ароматику, а это преступление.

Вы меня убедили, что строительство крупных современных НПЗ и мощных кластеров — это единственный путь развития химической промышленности и в России, и в мире. Но все это энергоемкие предприятия. Где взять столько дополнительной энергии, если сегодня мы потребляем всю энергию, что производят электростанции? Откуда возьмется лишняя?

Это ключевой вопрос. «Пока в России будет столько металлургии, не будет химии». Так говорил Леонид Аркадьевич Костандов и был прав. И металлургия, и химия — энергопотребляющие отрасли. Конечно, крупнотоннажные химические заводы нового типа, которые сегодня строят на Западе, могут полностью обеспечивать себя энергией сами, поскольку основные химические реакции в промышленных процессах протекают с выделением тепла. Энергия для комплекса по производству, к примеру, аммиака или этилена требуется лишь при запуске. Но все остальные процессы, которые дают нам материалы и готовую продукцию, энергозатратны. Мы говорили с вами об этом в прошлый раз. И здесь надо выбирать, на что энергию тратить, потому что и химикам, и металлургам ее не хватит. Не случайно американцы охотно соглашаются, чтобы металлы для США делали в других странах и тратили на это свою энергию в огромных количествах. Их устраивает, что весь алюминий для США мы делаем у себя, в России, пусть и из чужого сырья. Они пускают нас на рынки, а в ответ поставляют легированные металлы, которые делают сами, но по очень высоким ценам. По производству алюминия Россия занимает второе место в мире (после Китая), а по его экспорту — первое место. То же самое с никелем: и по производству, и по экспорту мы держим первое место в мире. Но вдумайтесь, сколько энергии мы тратим на производство трех миллионов тонн алюминия, причем не для себя? Разве это не преступление в государственном масштабе? Вот куда уходит ценная энергия, которая могла бы питать химические кластеры и современные НПЗ крупной мощности. Вот почему доля химии в ВВП — около двух процентов. И это, увы, наша государственная политика.

Но может быть, дело в том, что химия пока что не может заменить металлургию в самых разных отраслях хозяйства?

Речь не идет о том, чтобы отказаться от металлургии. И алюминий конечно же производить надо, но производить в первую очередь для себя, для своей авиационной промышленности. Я говорю лишь о перераспределении ресурсов и рынков в тех случаях, где это оправданно, там, где металлургия и химия выступают своего рода антагонистами. Возьмем, к примеру, трубы для газификации территорий России. Можно, изрядно намучавшись, проложить тяжелые металлические трубы, а потом регулярно их менять через короткие промежутки времени, потому что из-за коррозии они будут выходить из строя. А можно проложить современные полимерные трубы, легкие и прочные, которые будут служить без замены семьдесят лет. Для тех, кто занимается газификацией, и для потребителей выбор очевиден. Но решение будет зависеть от лоббирования. И если металлурги пролоббируют тяжелые трубы, то для легких места не будет.

Впрочем, этот пример скорее в пользу химии, потому что в данном случае здравый смысл возобладал. Газовики выбрали легкие полимерные трубы для газификации сел и деревень. Здесь интересы совпали, и жизнь заставила. Но в домостроении мы по-прежнему используем несовременные, неэкономичные по комплексу свойств металлические трубы. У нас даже нет строгих государственных нормативов (СНиПов) на полимерные трубы для домов, хотя их используют во всем мире.

В этом смысле мы отстали от мировых тенденций. Сегодня благосостояние стран, входящих в лидирующую группу, во многом обеспечивается именно большой химией. На Западе давно поняли значение химии, нашли ниши, где химия может заменить, например, металл, природные волокна, дерево. Сегодня, скажем, синтетические волокна заменяют или дополняют шерсть и хлопок, лен и шелк. И если корпуса старых телевизоров и машин были сделаны из дерева и металла, то сегодня это пластик.

С другой стороны, и сама химия радикально изменилась за последние годы, встав на путь, который в свое время прошла металлургия, — от чугуна к легированным сталям, от алюминия к силуминам, сплавам алюминия с кремнием, от чистого кремния к сплавам с редкими землями. Иными словами, от чистого металла — к сплавам с заданными свойствами. Сегодня химики называют свои монопродукты «чугуном», например — чистый полиэтилен и изделия из него. Чистый полиэтилен, как и чистый чугун, хрупкий. Полиэтиленовая или полипропиленовая пленка и года не выдерживает — это хорошо знают дачники, которым приходится обновлять парники каждую весну. А вот современная полимерная газовая труба — это уже не чугун, а «легированная сталь». Она сделана из сополимера этилена с одним-полутора процентами децена (С10Н20). В результате получается чрезвычайно пластичный, прочный и долговечный материал. Весь мир отказывается от «химического чугуна», а мы продолжаем в основном производить именно его.

Раньше мы искали крупные чистые месторождения — чистый газ, самородное золото. А теперь извлекаем золото вместе с ураном, ищем небольшие месторождения, в которых есть все. В этом смысле показателен пример сланцевого газа. Это жирный газ, в нем много самых разных углеводородов, и при переработке американцы сразу получают многовариантность. Есть, конечно, проблема — чем и как заполнять пустоты в земле. Но в каждом хорошем деле есть отрицательные моменты. Просто надо придумать, как эти проблемы решить, не сегодня, так завтра.

Сланцевый газ, конечно, жирный. только, боюсь, из-за этой так называемой малой нефти у нас будут большие проблемы. Как вы думаете, когда Запад перестанет покупать у нас нефть?

В таких объемах, как сегодня? Через два-три года. Так что сланцевый газ приведет нас или в коллапс, или в чувство. Но если начать сейчас, то за это время можно построить пару кластеров. А в том, что мы можем это сделать, я не сомневаюсь. Ведь построили же к Олимпиаде олимпийский комплекс в Сочи с его совершенными сооружениями, построили за три года «Северный поток», по которому теперь можно доставлять газ в Англию, и трехкилометровый порт-терминал «Сибура» на Балтике. Это гигантские достижения, дающие надежду. Другое дело, что времени на рассуждения не осталось. Надо принимать грамотные решения и немедленно действовать. А для этого нужна настоящая стратегия развития химического комплекса России до 2030 года.

Как сделать стратегию «настоящей»?

Так, как это делают сейчас во всем мире. Первое, что необходимо сделать государству, — сформулировать цели: где мы должны оказаться в 2030 году, в каком направлении развивать химическую отрасль, чтобы принести максимальную пользу отечеству. Во-вторых, государство должно назвать цены на сырье, электроэнергию и транспорт до 2030 года, дать под эти цены государственные гарантии. Вот, собственно, и все, что требуется от высокой власти на первом этапе. А дальше на основании этих базовых параметров и анализа мировой ситуации, который уже выполнен, сообщество промышленных химиков сформулирует стратегию, по сути — дорожную карту, по которой должна двигаться химическая отрасль шаг за шагом, чтобы в 2030 году выйти на запланированные показатели. В сущности, это и есть вдумчивое, профессиональное, ответственное, государственное планирование, искусство которого в коридорах российской власти сегодня, видимо, утрачено.