Отсроченный приговор

Химии в советское время было значительно легче, чем сейчас, – она была в почёте, и ни у кого не возникало вопросов, зачем она нужна. Тогда задачи перед химиками, и академическими, и прикладными, ставило правительство. А задачи для правитель­ства с завидным постоянством и неутомимостью генерировал ЦК КПСС. Это было то, что сегодня называют «вызовами». Вот с такими вызовами – химизация экономики, химизация электрони­ки, создание орбитального корабля многоразового использова­ния «Буран» – мне и пришлось работать, как только я переступил порог министерства.

Один из первых сложнейших проектов, свалившихся на меня, должен был решить проблему замены жидкого ракетного топлива на твёрдое. Проект требовал кардинального пересмотра концеп­ции и сопровождался непрерывными скандалами и жёсткими дис­куссиями между ведомствами, да и внутри них. Замены жидкого ракетного топлива на твёрдое требовали военные, требовало вре­мя. Старые системы с жидким топливом были легко уязвимыми, плохо хранимыми и плохо перевозимыми. Действительно, надо было искать более современное и прогрессивное решение.

Но тут учёные-химики уперлись. И не просто учёные, а очень известные и уважаемые – Владимир Степанович Шпак, дирек­тор ленинградского Государственного института прикладной химии (ГИПХ), и Михаил Васильевич Соболевский, директор Го­сударственного научно-исследовательского института химии и технологии элементоорганических соединений (ГНИИХТЭОС). Они заявили, что задача глупая, едва ли решаемая, да и нечего огород городить, когда у нас есть прекрасное жидкое топливо для ракет. Мол, лучшего и желать нельзя. Одним словом – скан­далы и жёсткие дискуссии.

Я пришёл в министерство в тот момент, когда обоих этих директо­ров сняли. Сняли с сожалением, поскольку это были очень сильные руководители. Но другого выхода не было: если директор института не понимает актуальность задачи, поставленной правительством, и не хочет ею заниматься, то толку от института не будет. Главой ГИПХа назначили Бориса Вениаминовича Гидаспова, а директором ГНИИХТЭОСа – Евгения Андреевича Чернышёва. Конечно, это были люди совсем другого калибра, но именно с ними я начал работать.

Однако очень быстро я понял, что у этих молодых директоров не было внутренней уверенности в решаемости задачи, не было за­дела, не было потенциала и соответствующих программ. А задание ЦК надо выполнять. Пришлось при этих институтах создать новые подразделения специально под эту задачу, найти для них толковых руководителей, которые хотят задачу решить, и вывести их из под­чинения институтскому руководству. Одним словом, в очередной раз человеческий фактор встал в полный рост, и в очередной раз я подумал, что с процессами и аппаратами управляться легче.

Задачу мы, конечно, решили, а иначе и быть не могло. Бо­рис Петрович Жуков, академик АН СССР, лауреат Ленинской и государственных премий, возглавлявший Люберецкое науч­но-производственное объединение «Союз», предложил рецеп­туру твёрдого топлива. Откуда он её взял? Отчасти – из головы, отчасти – из материалов особой доставки (попросту – развед­данных) из США, где уже занимались твёрдым топливом. Ре­цептура включала два десятка компонентов. Надо было нала­дить их производство, научиться смешивать и делать из смеси твердотопливные шашки. На это у нас ушло полтора года. А за шесть лет мы сделали технологию получения гидрида алюми­ния. Этот высокоэнергетический компонент в твёрдом топливе радикально увеличивал дальность полёта ракеты. Технология уникальна и по сей день, американцы её так и не сделали, хотя имели большой гандикап.

Основным компонентом по массе в твёрдом топливе был перхлорат аммония. Простое, казалось бы, соединение. Но с ним- то и возникли проблемы, потому что его производство пришлось создавать с нуля на трёх площадках. Их суммарная мощность со­ставляла 80 тысяч тонн перхлората в год. Другие компоненты – полимерное связующее и разные добавки – делали на других за­водах, и уже давно. Затем все компоненты привозили на заводы в Бийске и Дзержинске, там их соединяли в смеси, а из них формова­ли твёрдотопливные шашки разного диаметра. Повторяю, на всю эту работу ушло всего полтора года.

Испытания первых твёрдотопливных шашек превзошли все наши ожидания и привели в восторг военных и космиче­ских инженеров. Нам буквально аплоди­ровали. Не прошло и года, как аппетиты во­енных начали расти как на дрожжах. И вот уже 80 тысяч тонн для них мало, подавай им 280 тысяч в год, причём буквально завтра.

Чтобы увеличить объём производства более чем втрое, нужна серьёзная модернизация. Как её сделать быстро? Мы обсуждали этот вопрос с коллегами из третьего управления министерства, отвечавшего за спецхимию. Тогда-то Матвей Владимирович Ан­дреенков, замначальника управления, и предложил остановить одновременно все три площадки и одним махом заменить на них технологическое оборудование. Я подумал, что это хорошее ре­шение, отдал распоряжение начать модернизацию на трёх пло­щадках. Мы быстро сделали проект, согласно которому за год должны были всё заменить. Единственное, что я не сделал, – не доложил об этом в ЦК. И это была моя ошибка. Потому что Ан­дреенков, выждав месяц-другой, когда оборудование уже было демонтировано, сообщил в ЦК, что «Голубков оставил страну без оружия».

И вот в один из последних дней декабря, в начале восьми­десятых, меня вызывает в ЦК Иван Федорович Сербин, заве­дующий отделом оборонной промышленности. Не успел я пе­реступить порог кабинета, как услышал: «Слушай, ты, мудак! В военное время за такие дела расстреливали на месте. Но мы этого сейчас делать не будем. Расстреляем тебя через месяц, если не выполнишь задание партии в полном объёме». Это была не шутка, не фигура речи, не эвфемизм, не пустая угроза, это был отсроченный приговор.

На следующий день, 30 декабря, я уже был в Куйбышеве, что в Новосибирской области. На улице минус тридцать, идёт краси­вый снег, все оживлены в преддверии Нового года. Конечно, никто уже толком не работает, на уме ёлка и салат оливье. Помню, что остановился у катка, а я ужасно любил кататься на коньках, сто­ял, смотрел на освещённый лед, где под музыку и смех скользили люди, и думал – вот покататься бы в последний раз, а там пусть расстреливают.

Ранним утром я уже был на заводе. Окинул взглядом хозяйство и пришёл в ужас – разруха! Какое-то оборудование завезено, но стоит нерасчехлённое – некому монтировать. Дело в том, что все новые аппараты и обвязка были сделаны из титана – так было задумано, и правильно задумано, проектировщиками из ГИПХа. А сварщиков по титану у нас в стране было раз-два и обчёлся. Я мысленно прикинул свой объём работ – найти, собрать по всей стране и привезти в Куй­бышев сварщиков по титану, обеспечить их электродами, припоем и прочим и заставить всех работать 24 часа в сутки. При таком рас­кладе, пожалуй, можно уложиться в срок, то есть в месяц.

Сварщиков, человек сорок, нашли, привезли, обеспечили их всем необходимым. Процесс пошёл. Я не вылезал с завода, бук­вально жил на площадке. Всё было жёстко спланировано, и каж­дый день расписан. И вдруг выясняется, что на неделю, с 26-го января, сварщики на работу не выйдут. Как? Почему? Оказалось, что большинство сварщиков – ленинградцы. А 26-е января и по­следующая неделя – дни памяти о прорыве ленинградской блока­ды. Это для них святые дни, не работает никто. Что делать? Если не работать в эти дни, то в срок не уложимся.

И тогда я повел сварщиков на куйбышевское кладбище, где были похоронены молодые куйбышевцы 18–20 лет, направленные на прорыв блокады и погибшие там. Сотни могил! Рассказываю им о подвиге куйбышевцев, о том, что ленинградцы перед ними в неоплатном долгу. В общем – разговариваю с людьми. Попутно объясняю, как важно выполнить задание партии и правительства в срок, до конца января, почему это важно для обороны.

Короче, наступает решающий день – 26 января. Мы с директо­ром идём по заводу. Я думаю – если сварщики сегодня не выйдут, то задание не выполним и меня расстреляют. Иду, оглядываюсь – никого. И вдруг слышу характерный вибрирующий звук, звук ра­ботающей сварки. Иду на звук – все сварщики на месте! Ребята, говорю, вы всё-таки вышли! Ведь не собирались! Мы передумали, отвечают. Однажды сибиряки спасли ленинградцев. А теперь мы хотим спасти сибиряков.

Мы успели – сварку завершили 31 января и тут же запустили производство перхлората аммония, рассчитанное на 300 тысяч тонн в год. Задание мы не то что выполнили, а перевыполнили и создали задел на будущее, потому что в то время такое количество твёрдого топлива стране не было нужно. Я вернулся в Москву и впервые за месяц поговорил с женой и дочками – из Куйбышева я ни разу не звонил домой. Вернулся я совершенно счастливый и как будто заново родившийся. Расстрел мне больше не грозил, можно было продолжать работать. Осталась, правда, одна неприятность – в третьем управлении по-прежнему работал Матвей Андреенков, так виртуозно подставивший меня. Но, к счастью, я его не видел – он просто панически боялся попасть мне на глаза и обходил меня за версту.

Впрочем, я довольно быстро научился относиться к таким ве­щам философски. Конечно, я знаю, что такое хорошо и что такое плохо. Но я также знаю, что свет и тень, добро и зло не существуют одно без другого. Так и в этой ситуации. Стучать на коллег большо­му начальству, разумеется, нехорошо. Но ведь закончилось всё бо­лее чем хорошо. Мы потратили на модернизацию не год, а месяц! Да и я приобрёл бесценный опыт работы в условиях жесточайших ограничений. Я прошёл и это испытание и подрос, что очень важно, в собственных глазах.

ЦИТАТА

Истинное назначение человека — жить, а не существовать.

Джек Лондон